А теперь рассмотрим в общих чертах еще формы повествования, всем нам хорошо знакомые в разных контекстах.

Первая — это повествование от первого лица:

Так начинается роман Диккенса «Дэвид Копперфилд». Повествование от первого лица дает массу преимуществ. Оно кажется естественным: очевидец событий рассказывает о них прямо и непосредственно. Этот тип повествования сложился давно (его использовал в своем «Робинзоне Крузо» еще Даниэль Дефо, которого иногда называют отцом-основателем английского романа) и по сей день остается очень популярным. Он как нельзя лучше подходит для триллеров, но при этом достаточно гибок, чтобы его можно было использовать даже в самых изысканных и высокохудожественных текстах: «Давно уже я стал ложиться рано…»[60]. Он до сих пор вполне устраивает читателей, и даже более того: один американский читатель, друг моего друга, попросту отказывается читать художественные книги, написанные не от первого лица, потому что не понимает, кто в них выступает рассказчиком. Он не может доверять голосу, за которым не стоит никакого имени.

Тем не менее у повествования от первого лица есть и свои недостатки. Сам я редко пользуюсь этим способом изложения, потому что не могу перестать задаваться вопросом: почему персонаж, рассказывающий эту историю, говорит голосом, настолько похожим на мой? А голос неизбежно оказывается похожим, как я ни стараюсь. Кроме того, встает вопрос правдоподобия. Не счесть, сколько романов для детей я забросил, так и не окончив: предполагалось, что рассказчиком этих историй должен выступать ребенок или подросток, а между тем все в них так и кричало о хитрых манипуляциях тоном и структурой, на какие способен только опытный взрослый человек, хорошо присмотревшийся к рынку. Правдоподобие нужно сохранять и в том, какими знаниями может располагать ваш рассказчик. Конан Дойл решил эту проблему, сделав доктора Уотсона не таким сообразительным, как Шерлок Холмс, — и в результате рассказчик, как и читатель, остается в полном неведении до тех пор, пока Холмс не объявит, каким именно образом бедную мисс Стоунер (или кого-нибудь еще) постигла столь ужасная участь.

Можно ли рассказать историю о Томе и полночном саде от первого лица? Разве что с большой натяжкой. Том слишком молод (или, по крайней мере, изображен слишком молодым), чтобы из него получился правдоподобный рассказчик. Можно было бы, конечно, написать книгу от лица повзрослевшего Тома, вспоминающего удивительную историю, которая приключилась с ним в детстве. Это было бы достаточно правдоподобно… но к чему подобные ухищрения? Они бы пригодились, если бы мы хотели рассказать о его взрослой жизни. Но это была бы совсем другая история. Наша история — о том, что происходит с Томом сейчас, а не о Томе, погрузившемся в воспоминания детства.

Теоретически роль рассказчика могла бы взять на себя Хетти, но для этого пришлось бы разбить историю на две части: вначале рассказать о странном мальчике-призраке, приходившем к ней в детстве, а затем — о том, как они снова встретились через много-много лет. И тогда пропало бы все волшебство — волшебство, которым пронизано медленное, постепенное знакомство с полночным садом; волшебство, к которому мы шаг за шагом приобщаемся вместе с Томом; которое оказывается еще чудеснее на фоне всех предшествующих разочарований и огорчений, — а их мы тоже переживаем вместе с Томом, и все это — благодаря тому, что Филиппа Пирс выбрала для этой истории свободную косвенную речь. Одним словом, просить, чтобы историю рассказала Хетти, тоже не стоит. И вдобавок по всей повести разбросаны эпизоды с участием других персонажей, о которых ни Том, ни Хетти просто не могут ничего знать. Так что история эта рассказана единственно возможным… нет, лучшим из возможных способов.

Вторая форма повествования, о которой я хотел поговорить, — та, с которой мы сталкиваемся в народных сказках. Я имею в виду сказки вроде тех, которые собирали братья Гримм, а не авторские сказки наподобие тех, что писал Андерсен.

«Жил да был мельник, и была у него красавица-дочь…»

«Жил да был на свете король, и было у него три сына…»

«Жили-были два брата, один — богатый, другой — бедный…»

Короче говоря, «жили-были». Когда-то давным-давно. Стилистическими изысками сказки не блещут, но так и должно быть: ведь это не литературные произведения, а устное народное творчество. Какими именно словами рассказана история, не так важно: единственно верного аутентичного текста не существует, есть только записи устных пересказов, иногда в точности следующие изложению, иногда подвергнутые цензуре, иногда улучшенные. Кроме того, разные сказители могут излагать одну и ту же сказку по-разному. Так или иначе, важны не слова, а последовательность событий.

И эта последовательность не просто важна, а очень важна. Если вы перечитаете все сказки братьев Гримм, как недавно сделал я, и если структура некоторых историй покажется вам особенно стройной и четкой, то велика вероятность, что это окажутся сказки, записанные со слов Доротеи Фиманн. Эта вдова моряка, торговавшая овощами и фруктами, подарила братьям Гримм тридцать пять историй, в числе которых такие замечательные, как «Верный Иоганн», «Черт с тремя золотыми волосками» и «Гусятница». По словам братьев Гримм, Доротея обладала необыкновенным талантом: сперва она рассказывала сказку живо и ярко, а потом повторяла ее с самого начала точно в тех же самых словах, но уже не торопясь и делая паузы, чтобы можно было записать все дословно. Надо полагать, прежде чем приступить к рассказу, она прокручивала каждую сказку в голове много раз, убирая все лишнее и расставляя в самом лучшем порядке все необходимое.

И, разумеется, не добавляя ничего литературного. Большинство современных литературных сказок, на мой взгляд, откровенно чудовищны: они жеманны, искусственны и демонстративны; они хвастливы, снисходительны или грубы; они как будто пихают нас локтем в бок или подмигивают — посмотри, мол, как мы умны, или полны сострадания, или политкорректны. Ну их! Великим народным сказкам и дела нет до всех этих ухищрений. Как сказал американский поэт Джеймс Меррил, их «слог так гладок, словно за столетья / Его отшлифовали языки / Бесчисленных сказителей былого — / От старца до юнца, как на подбор, / Спокойных, безмятежных, безымянных».

Вот пример подобного слога из сказки братьев Гримм «Братец и сестрица»: